11.05.2011 | 
Автор: Профессор Ярослав Голобородько написал, что Галина Пагутяк «входит в число самых самобытных и найутаемничениших мыслителей новейшей литературной эпохи» («Элизиум Инкорпорация стратогем» — Х.: Фолио, 2009). Вот только объяснил этот предполагаемый эксклюзив весьма туманно. А тут как раз вышла последняя книга писательницы — «Зачарованные музыканты» (К.: Ярославов Вал, 2010), где в аннотации сказано, что это высший творческий взлет нашего автора.
Ну, слава свой товар — функциональное обязанность издателя. Поэтому каждая новинка автоматически маркируется «лучшей» за все предыдущие — это закон рынка. В литературе так не бывает никогда. Любой следующий произведение писателя — это всегда рискованный эксперимент на себе с непредсказуемыми последствиями. Очень часто — это выход в тупик, и тогда надо садиться за очередной роман.
Именно так — с «Зачарованными музыкантами» Галины Пагутяк. Здесь опять попадаем в хорошо освоенный романисткой мир барочной стилистики a la Шевчук. Тот же сквозной мотив дороги и атмосфера беспокойства, что гонит дальше и дальше. Но разница существенная: у Валерия Шевчука путешествие — синоним оптимистического поиска; у Галины Пагутяк — пессимистической побега. За пятнадцать лет писания этот вектор у нее так и не изменился: «Мы молимся только одному Богу — бегства» («Книга снов и пробуждений», 1995).
Бегут все. И главный персонаж, и второстепенные. «Поскольку в мире людей их никто не ждал». Мир Г. Пагутяк от самого сотворения — враждебный человеку; в лучшем случае — просто равнодушен. Своей механической повторяемостью он гипнотизирует человека, будто удав кролика. «Заколдованный круг мелочей», как сказал бы Витольд Гомбрович (Щоденник. — К.: Основы, 1999), отравляет мозг экзистенциальных ужасом, и становится «жутко от нашего воображения, вызванной однообразием» («Закат в урож», 1993). Персонажам остается разве «качаться на волнах полусонной сознания» (там же).
В более ранних произведениях писательница искала спасения для своих героев в двух направлениях. В одних книгах сталкивала их с жителями гораздо разнообразного и, как ни странно, милосерднее мира мистических существ, преимущественно упырей («такие вещи придают жизни остроту»). Академик филологии Тамара Гундорова даже увидела в этом романном цикле «почти кастанедивськи фантастические образы» («Послечернобыльское библиотека. Украинский литературный постмодерн» — К.: Критика, 2005). Впрочем, это скорее жест комплиментарной поддержки, поскольку мир Пагутяк совсем не пересекается с миром Кастанеды.
Вторая группа произведений культивировала поклонения Простым истинам — кульминационной здесь стала повесть «Брат мой Энкиду» помещена в книге «Мой Ближний и Дальний Восток» (Л.: Пирамида, 2009). Среди неотрадиционалистських ценностей находится путь к единению атомизированных единиц бытия: «Я знаю то, чего не знаешь. А ты знаешь то, чего не знаю я. Ничто так не скрепляет двух людей, как желание осуществить этот обмен ». Физическая жизнь без остатка подчиняется вербальном существованию, и уже Слово диктует свои законы материальному миру: «Все произнесенное, не достигло цели, возвращается обратно в уста и отравляет кровь».
Во второй половине 2000-х полностью сформировался герметичный мир Галины Пагутяк, при котором она заняла должность «пресс-атташе собственного Иррацио-Space», — по выражению упоминавшегося профессора Я. Голобородько. Действительно, каждый текст нашего автора — это автокомментарий, сюжетно закамуфлированный лишь для видимости. Этот же критик заметил еще одну оригинальную особенность: она «изображает не только и не столько персонажей, отношения, коллизии, сколько Пространство / Space, в котором возникают персонажи, складываются отношения, возникающие коллизии». Поиски выхода из этого собственноручно созданного замкнутого пространства — сквозные для всей ее творчества. «Легко думать о Боге, когда у нас нет дверей, по которым можно надежно сосредоточиться?» — Мучилась она еще в «Книге снов и пробуждений».
В новом романе «Зачарованные музыканты» впервые возникает предчувствие перемен: «Это давало большое облегчение знать, что существуют двери, через которые можно выйти». Правда, знание это пока крайне размыто и не поддается на определение дальнейшего маршрута Галины Пагутяк. Определенно можно утверждать разве то, что «старое прошло, а нового нет», и «часы тикали и каждая секунда приближала меня к тому времени, когда нужно что-то делать». Собственно, «Зачарованные музыканты» — это романизированное понимание того, что пора и насущная необходимость в ревизии всей прежней творчества: «Я по своему опыту знаю, что когда больной не желает выздороветь, то его болезнь является здоровьем. Бывает и такое». Похоже, наша автор таки решила «выздороветь».
Можно спрогнозировать, что дальнейший выход за пределы герметичности пойдет по пути, уже намеченному двумя произведениями, стоящие особняком во всем наследии писательницы. Во-первых, это «Слуга из Добромиль» (К.: Дулибы, 2006) — до сих пор, по-моему, лучший роман Г. Пагутяк. Если ее предыдущая проза легко обходилась без категории Времени, то он не просто появился, а стал сюжетоутворюючим фактором. Обычно аморфная фабула сразу выкристаллизовалась на хронологическую глубину, от чего описываемые события приобрели тяжести, а характерные для писательницы «штрих-персонажи» (по выражению Я. Голобородько) избавились вялой невесомости и взялись к решительным действиям.
Вместо вневременного мифо-легендарного ландшафта встали конкретные виды прошлого. И вдруг оприявилася логика, соединившая два символа, годами беспокоят автора: Двери и Слово. «Раны закрываются и открываются, будто дверь. Их нельзя забить досками накрест. Они открываются от каждого дуновения ветра Истории или даже случайно подслушанного слова».
Впервые в творчестве Г. Пагутяк возникает понятие «Власть» во всей своей метафизической необъятности. Власть как волшебство (неважно, хорошо, а плохо) с многоступенчатой иерархии. Вот характерный диалог: «Вы что — волшебник? — Нет, я его слуга. Ну, а слуги должны уметь все». А дальше — цепочка закономерностей, весьма узнаваем и для тех, кто пожил при советской власти, и для тех, кто сейчас попал под каток пострадянщины: раб должен слушаться господина и не отвечает за свои поступки. Слуга со слугой поладит быстрее, чем господин с господином». Вывод: «Он встретился со злой властью, которая сама напрашивалась, чтобы ей оказали сопротивление, ибо только тогда могла стать сильнее».
В «Слуге с Добромиль» Галина Пагутяк переключила регистр повествования с рефлексивных на событийный и тем самым изрядно приблизилась, с одной стороны, до массового читателя, а с другой — к кругу наиболее обсуждаемых в последнее время литературных феноменов: «Сладкой Даруси» Матиос, Музея заброшенных секретов Забужко и даже Залишенця Шкляра (с которым и лексика время общая : Лейтенант, в чьих жилах перемешалась кровь убийц и воров. В мирное время она ничем себя не выдавала, но теперь бродила, как перестояли помои) .
Нет, в «Слуге с Добромиль» автор еще не отказалась от своего герметизма. Однако, если раньше это напоминало пресловутые поиски черной кошки в темной комнате, то теперь она прониклась исследованием того, «как прозрачность может быть непроницаемой и твердой». Возможно, это указывает на выход в то пространство, где царят, с одной стороны, Умберто Эко, а с другой — Стивен Кинг?
Вторая вероятная метаморфоза Галины Пагутяк связана с трилогией о Королевство. Задолго до ее создания — еще в 2003-м — она записала: Наконец мне удалось найти такое место, где я хотела бы жить. Это Королевство, где разум не противоречит чувствам, где не окрадають доверчивых и не унижают слабых, где обходятся тем, что имеют, где красота — добрая, а магия не подтачивает душу («Мой Ближний и Дальний Восток»). По выходе первой части критик Я. Голобородько довольно точно ее квалифицировал: «нежанровым номинация текстов для-семейного-кола». Дальнейшее развитие творчества Г. Пагутяк в этом направлении весьма вероятен еще и потому, что ее персонажи изначально «инфантильные» (о чем, кстати, писала и упоминавшаяся Т. Гундорова) — не в бытовом медицинском смысле, а как «верные» мира детства с его повночуттевим восприятием довкружжя.
Действительно, в текстах «Королевства», адресованных прежде ранним подросткам, есть немало такого, что зацепит родителей и побуждает к равноправному диалогу с полувзрослый детьми. Например, во второй книге трилогии — «Книгоноша из Королевства» (М.: Джура, 2007) — такими общими темами вполне могут быть и размышления о «настоящие книги», в которых «больше врагов, чем друзей», и которые «меняют мир, когда в них верят ». И о иерархически-статусные сложности, когда «прабабушка всю жизнь преподавала философию в университете, хотя и была принцессой от рождения». И о нашем прошлом: «В Империи есть одно счастье — не броситься в глаза крутиголовцям и прожить тихую жизнь». И о стратификации современного общества («разговаривали о ценах на мясо и о депутатах, порой переходя на футбол»). Все это пропитано несвойственным для других произведений Г. Пагутяк веселым эхом, в спектре которого чаще всего фиксируется ирония — как в намека на современный литературный лихорадку: «У вас нет клочка бумаги? Я бы, пока мы будем ждать поезда, начал бы писать роман». А что уж говорить о симпатиях к тексту юного читателя, когда его ровесник-персонаж вдруг «в школу решил больше не ходить».
Вывод из всего такой: проза Галины Пагутяк — это, несомненно, литература, а не ее жанровая симуляция. Это проза образованной читательницы в отличие от «дневников» десятков и десятков так называемых новых современных писателей-невежд. Однако одновременно прежняя творчество Г. Пагутяк свидетельствует, что она находится, с одной стороны, в густой тени Валерия Шевчука, а с другой — под влиянием собственной мизантропии. Однако есть все признаки, что следующий его роман заставит потесниться отечественных писателей первого ряда.