18.11.2009 | 
Автор: Как советская репрессивная машина уничтожила поэта Вилена Лисенко и его творческое наследство.
Книжная серия «Поэты — узники Гулага», что выходила на протяжении девяностых годов прошлого века в Москве мизерным накладом по 300-500 экземпляров, насчитывает несколько десятков изданий, а среди авторов можно видеть и уроженцев Украины. Если одни имена никаких рекомендаций не требуют (например, Василий Стус), то другие ничего не скажут даже литературным эрудитам. К последним принадлежит Вилен Лисенко — сборник «Изнанка века» появился уже после его смерти. Она содержит тридцать пять стихотворений и остается единственной книжкой действительно талантливого поэта, судьбу которого изуродовал политический режим. Да и не только жизненную судьбу — он в прямом значении прошелся огнем и мечом почти по всему творческому заделу: когда бы распорядитель занялся подготовкой более полного издания поэзий Лисенко, то выяснил бы, что будущая книжка вышла бы тоже небольшой…
Вилен Михайлович родился 1932 года в Могилеви-подильскому — городе, который среди населенных пунктов региона есть, вероятно, наиболее мультикультурным. Украинская, еврейская, молдавская и российская национальные стихии здесь взаемопереплитаються, а следовательно, дополняясь еще и ромскими влияниями, формируют неповторимую ауру покордоння. Парень чувствовал это непосредственно на себе, ведь в его жилах текла кровь украинская (от отца) и еврейская (от матери). Тетя была авторитетной в городе учительницей русского языка, поэтому он еще в школьном возрасте, очевидно, не без ее влияния, начал стихотворствовать именно по-российски.
Жизнь под колпаком
Вилен из детства видел, как тоталитарные режимы уничтожают людей, которые имеют или не «ту» национальность, или не «те» политические симпатии, или же вообще хранят внутреннюю независимость и самостоятельно мыслят. Во время Второй мировой войны он вместе с матерью оказался в гетто. Семье повезло выжить, потому что лагерь располагался на территории Транснистрии, то есть в зоне румынской оккупации, где отношение к узникам было мягче и более лояльно, чем на территориях, подконтрольных немецкой администрации.
По возвращении парень продлил учебу. Учителем русского языка и литературы в 1944-45 годах у него был известен поэт Шломо Ройтман, который на то время уже выдал первые книжки. Писатель ненадолго приехал к родному городу и успел поработать в школе.
Парень тоже начал писать поэзию, и именно за нее пришлось впервые поплатиться. Учительница обнаружила у восьмиклассника Вилена Лисенко стихотворение, в котором усмотрела антисталинские мотивы, хоть в действительности в нем выражалось сожаление о слишком ранней смерти Ленина и говорилось о торжестве мещанских «ужей». Произведение передали парторгу школы. Несколько дней с поэтом «работали» четверо «социалистических реалистов» из местного отделения МДБ, однако под суд не отдали. Он вынужден был только перейти к школе молодежи рабочего, которую впоследствии закончил с отличными оценками.
Когда и кампания борьбы с космополитами, и все сталинское лихолетие осталось в прошлом, Лисенко закончил Львовский университет и приехал обратно к Могилева-подильского заробіток. Жил в городе, а учительствовал в пригородном селе Воеводчинци, где свыше двадцати лет учил детей немецкого языка.
Как рассказывает сельский председатель Воеводчинець Анатолий Глухманюк (сначала его ученик, а в дальнейшем и коллега), Вилен Михайлович имел не только блестящие знания, но и был суровым и требовательным учителем. Школьники его любили за веселый нрав, учителя уважали. А вот с директором Лисенко общего языка не находил: тот требовал полного послуха, а учитель немецкой имел независимые взгляды и мог в присутствии всех выразить несогласие и даже противоположное мнение.
Районный подраздел КГБ тоже постоянно держал его на глазу: конечно — мужчина писал стихотворения! И хоть не пытался их печатать (то была принципиальная позиция Лисенко), не читал перед широким обществом, а творил только для себя да еще показывал друзьям — значения этого не имело. В семидесятые годы людей из окружения Вилена Михайловича не раз негласно приглашали в «органы», где оперуполномоченные детально расспрашивали о «объект заинтересованности».
Философия против поэзии
Тучи над головой Вилена Михайловича по-настоящему почернели в мае 1982-го: за ним пришли. Сработали районные чекисты грубо и неуклюже. К учителю заявилась милиция, которая якобы имела информацию, что он скупает грабленые церковные (!) ценности. При обыске, понятное дело, грабленого не обнаружили, однако «случайно» нашли тетради со стихотворениями. «Но здесь антисоветчина!» — картинно воскликнул милиционер, и находку вместе с владельцем передала к структурам госбезопасность. Как рассказала его прежняя ученица Светлана Власик, с тех пор в школе детям категорически запретили даже вспоминать, что в них был такой учитель.
Несколько месяцев «социалистические реалисты» изучали поэзию Лисенко, отбирали официальные объяснения у людей, которые с ним общались. Но как оперативники не силились, к желаемой «антисоветской агитации и пропаганде» дело не дотягивало. Критического отношения к введению войск к Чехословакии в 1968 году и в Афганистан в 1979 году, а также сочувствия к польской «Солидарности», которые поэт выражал в частных разговорах, тоже было маловато.
Тогда дело переквалифицировали на другую статью Криминального кодекса, которая предусматривала ответственность за распространение заведомо неправдивых сведений о советской действительности, и передали за подследственностью в прокуратуру области. Обвинения выстраивали прежде всего на поэзиях, которые поручили оценить экспертной комиссии, а на роль экспертов пригласили трех заведующих кафедрами философии (а не филология!) винницких институтов — проверенных идеологических бойцов партии. Как и следовало ожидать, политический заказ они выполнили блестяще: в лирических стихотворениях обнаружено «лживое изображение» жизненных реалий.
Наиболее злобным и лживым оказалось стихотворение «Гадкий утенок март», найкрамольниши строки из которого стоит цитировать: «…и стучит, и стучит в висок звездный гул, земноводный сок, а с разбухшей под пнем газеты чье-то знатное рыло клозетом, о Ливан вранье и в конце — петитом о смену цен, а рядом победно и нежно бессмертной правдой подснежник». В экспертном выводе об этом произведении — черным по белому: автор «клевещет на средства массовой информации». Другие «доказательства» враждебности к политическому строю были еще менее убедительны, но дело таки направили в суд.
Рукописи — горят…
Участники процесса в областном суде, на котором председательствовал Б. Залевский, выяснить истину даже не пытались, потому что коллегия тоже в первую очередь выполняла политический заказ.
На закрытое заседание вызывали свидетелей — мужчин, каких Лисенко до тех пор считал друзьями. Один из них с готовностью рассказал, что не раз слышал от подсудимого «лживые высказывания» о социалистической системе, руководителях партии и государства. Второй, как указывалось в приговоре, прибавил: «Лисенко считал, что органы власти неправильно поступили из Солженициним и Сахаровим».
Но наибольшим ударом для Вилена Михайловича стало свидетельство Бэтти Кунис — женщины, к которой был не безразличен и которой посвящал стихотворения. Только что ее пригласили на беседу, как она с готовностью отдала все четырнадцать подаренных ей поэзий (в том числе и «Гадкий утенок март») и заявила, что они ей не нравились. А на суде подтвердила свидетельства, которые давала раньше.
Вот, собственно, и вся доказательная база политического процесса. Однако областной Фемиде ее хватило, чтобы осудить поэта до двух с половиной лет заключения в колониях общего режима. Приблизительно столько времени оставалось к апрельскому пленуму ЦК КПСС, который положил начало перестройке.
Еще более жестоко Фемида повелась с поэзией: «Печатную машинку «Москва» — конфисковать; 4 общих тетради, 12 записных книжек и отдельные листы со стихотворениями — уничтожить». Не только крамольные произведения, но и результат творческого труда многих лет, который следствие тщательным образом собрало по приятелям поэта и который мог бы составить солидный томик, пошел в огонь.
Из колонии поэт вернулся инвалидом, потому ходить вынужден был с цепом. О работе за специальностью думать не выпадало — Лисенко пошел работать дворником. Светлана Власик на ту пору уже стала студенткой в Могилеве-Подольскому и утром по пути к техникуму не раз встречала прежнего учителя немецкого языка с метлой в руках. Других должностей для человека с высшим образованием не «нашлось»: система должна была наглядно продемонстрировать всем, как она раздавливает личность.
Восемьдесят в девятом году Верховный суд упразднил приговор «из-за отсутствия состава преступления», но казнены стихотворения воскресить невозможно. Что-то Лисенко возобновил по памяти, что-то помогли разыскать друзья, но то была только малость от написанного…
После реабилитации Вилен Михайлович вернулся к общественному труду, входил в актив Могилив-подильского еврейского культурного общества. Но подорванное в местах лишение свободы здоровья помешало организму перебороть тяжелую болезнь. Поэт умер в 1995-му, так и не подержав в руках своей первой и единственной збирочки, что должна была выйти в следующем году.
Михаилу Булгакову принадлежит фраза о том, что рукописи не горят. К сожалению, то только писательская мечта, потому что они таки горят.